…— А вы чего хотели? — из калитки хмуро выглядывает мужчина лет, наверное, семидесяти.
— Я… — Заминаюсь я от неожиданности, — Здравствуйте! Я наличники сфотографировал… Вы не возражаете?
— А, наличники! — Распрямляется он, — Красивые! У нас многие снимают, но обычно не на такую… — Он показывает на камеру, замечает на поясе вторую и присвистывает: — Ну дела! С такими можно наверное у мухи лапки разглядеть!
Потом вдруг спрашивает:
— А наличники у нас не пропадут? А то знаете как «Дрова нужны? — Нет. Проснулись, и нет дров!»
— Нет, — смеюсь в ответ и я, — я только на камеру.
— А ну пожалуйста, пожалуйста. Вы зайдите внутрь, удобнее же.
И распахивая калитку делает шаг назад.
Я захожу.
Дом я по правде говоря уже снял, да и расстояние от забора до дома совсем невелико, так что и наличники не особо снимешь, но как отказаться, если человек приглашает, это ж доверие!
Пристраиваюсь на скамейке менять объектив, мужчина протягивает руку, представляется зычно (я и не заметил, что он такой высокий, под метр девяносто наверное):
— Василий!
— Иван, — говорю.
Он, понизив голос:
— Вань, ты снимай, я отойду на минуту. Вот там сирени куст в углу, смотри не поломай только, я её еле выходил.
И уходит за угол оставляя меня одного.
Осматриваюсь.
Дом как дом. Двускатная крыша, чуть срезанный «носик» — местные говорят, это чтоб кровлю ветром не задирало. Ну и наличники. Хорошие.
Впрочем мне все хорошие.
Успеваю сделать несколько снимков, как снова слышится голос хозяина:
— Эти наличники, к слову сказать, — он показывается из-за угла уже рассказывая: —делал здешний мастер, дядь Женя. Это не старые, но как старые, он копию снимал, один в один. Причём его резать научил мой дед, хотя сам ничего никогда не вырезал!
— Как так? — удивляюсь.
— А просто! У деда везде друзья были по переписке, они ему присылали журналы с чертежами, а он их относил дяде Жене… Ну вот и научил его… Хотя, как не старые, — перебивает он вдруг себя, глядя на наличники, — год пятьдесят пятый всё равно… скоро уж семьдесят лет им. Тоже история…
Во мне пару секунд борются сразу три вопроса — про резчика и про деда, про журналы… Побеждает дед.
— А он чем занимался вообще?
— Дед-то? — Василий прислоняется плечом а дому, глядя как я пристраиваюсь снимать дом рядом с кустом сирени (на нем кстати почти нет листьев, так что я б и не догадался, что он такой ценный). — Дед мой был легендарный персонаж, таких сейчас уж не бывает.
— Ну это понятно! — улыбаюсь я.
— Нет, серьёзно. Вот во-первых он унтер-офицер в царской России был. Воевал в Европе и в 16-м году получил сквозное ранение в голову. Как тебе?
— Ого, — говорю.
А в голове мысль: «даже если это единственные события в его жизни, то всё равно ничего себе!»
— Но это что! Он когда оклемался после ранения, стал коммунистом и организовал у себя один из первых колхозов! Умный был, всё впитывал постоянно. Читал на трёх языках и переписывался со своими друзьями в Европе чуть не до последних дней. А не стало его, на минуточку в шестьдесят втором. Девяносто три ему было. И бегал до последнего.
— Ого, — только и могу выдавить я снова.
— А когда война началась, имею в виду Великая уже Отечественная, он же не пошёл по возрасту, ну и ранение, и у него ещё там свои приколы были: он, когда с войсками пришли старые его знакомые ещё по белой гвардии офицеры, спросили, веди нас через лес — там куда-то им надо было, не по дорогам — он сказал, что у него зрения совсем нет и он не найдёт. Они ему по морде от души дали и ушли.
— Это здесь всё было? Он тут жил?! — я всё пытаюсь свести воедино рассказ про деда этот не особо запоминающийся дом.
— Нет, — Василий качает головой, — это он на Брянщине жил когда. Ну где-то, я не смог найти к сожалению. Но это, я что хочу сказать… Этим дружкам в кавычках, ещё, я думаю, повезло, потому что он хоть и правда со зрением был, а дорожки лесные все помнил наверное и мог их в такие болота завести, что они бы вовек не вышли. Ну вот не пошёл. И до полёта Гагарина ещё дожил представляете… Очень гордился, что с отцом Гагарина знаком был. Писал ему потом, встретиться хотел, когда мы в Москву ездили. Но не сложилось.
Василий выдаёт всё это на одном дыхании и создаётся впечатление, что если б обстановка располагала, то этот невероятный рассказ продолжался бы ещё не один час.
— Такой он был, мой дед, да… А на метро, когда ездили в Москву, никогда не ездил. Не спускался даже: сердился, и говорил, что в землю ещё успеет.
Василий поворачивается к дому, видно вспомнив о моем вопросе:
— А наличники… это отца идея была. Дом же перевезенный, он из района откуда-то, его при мне уже ставили, но я маленький был, мне всё это неинтересно было. Вот рыбалка — другое дело! (Тут он улыбается по-особенному и как-то заговорщицки потирает руки, словно прямо сейчас и идёт на реку) Так вот отец решил непременно дом наличниками украсить, а у него самого не получалось хорошо, знаете, есть люди, которые за что ни возьмись, всё у них получается? Вот отец был противоположностью полной. Он касаемо договориться всегда мог, его за это ценили потом, а руками чтоб — ну совсем нет. Очень переживал, кстати. Над ним и посмеивались, что уж. Не доверяли работ почти никаких.
Василий замолкает словно договорив, потом спохватывается:
— А, ну и он с дядь Женей договорился, местным рукодельником. Дед ему чертежи нашел где-то, а тот вырезал. Хотя раньше ничего по дереву и не резал никогда. А потом пошло у него хорошо… Он ещё вот напротив дом, это его работа. И тот, наискось. А… или там уже сняли? Да, эти кажется сняли уже, раньше его резьбы тут много было…
— А отец, он кем был?
Василий улыбается:
— Это так не скажешь запросто. Он числился… а нет… ну да, ну… я просто чтоб понятно, так сказать уровень, хотел сказать, с чего он начинал, ну короче работал он в горкоме партии. А сначала, когда он вернулся после войны его никто брать на работу никуда не хотел.
— Как так? — не пойму я, — вроде бы мужики нарасхват были, а уж участники войны и подавно?
— Ну да, — Василий разводит руками, — все, да не все. Дело в том, отец вернулся когда, он не сразу обратно попал: он поскольку в плену был, его в лагерь сначала отправили, он в 49-м году вернулся. Ну я не знал его совсем — у моих друзей ни у кого отцов не было, он когда вернулся, всех сторонился, а тут ещё эта история с работой...
Тут до меня доходит смысл последних его слов и я не могу удержаться, перебиваю:
— Василий, простите пожалуйста, не прощу себе, если не спрошу, а вам сколько лет?
Он смеётся:
— Я сорокового года! Не похож?
— В жизни бы не поверил! — отвечаю я искренне.
«Ну правда, высокий бодрый скуластый мужик, я ещё помню его серьезное рукопожатие! Да его дедом никак не назовёшь, а выходит… Сколько? — соображаю я судорожно, — Семьдесят восемь?! (Этот разговор 2018 года)»
— Могу паспорт показать. Это всё спорт и море! — оправдывается он явно наслаждаясь произведённым впечатлением.
— Море? — неуверенно повторяю за ним я. — Почему?
— Подожди, это другая история! — делает он отсекающий жест рукой. — А то я про отца не доскажу. Море — да! Перед вами, юноша, капитан второго ранга! — поправляет он невидимую фуражку и мне невольно хочется вытянуться по стойке смирно.
«Вот класс, — думаю, — в форме он вообще неотразим был наверняка»
— Так вот у отца, — продолжает он озорно блестя глазами, — я не знаю доподлинно, но рассказывали, что мама, дескать, ходила к председателю колхоза просить за него, а тот, — сам фронтовик — отказал. Ну то есть отец вернулся, ему отказали везде, мама вот, ходила к председателю и тот ей тоже отказал. Хотя она была на должности… да… она агрономом уже тогда работала после института. Так она поехала в район, что-то там с кем-то общалась, что председателя потом вызывали наверх и он потом примчался, не заезжая даже в управление, прямо к нам — мы дома с братом были, это я хорошо помню (Василий вдруг становится четким) - «вечер, — он красный, как варёный рак — грузовик у калитки тормозит, — стучит так вежливо и прям с порога: «Анна Семёновна, вы уж простите, я не знал. И вы Николай — значит отцу — простите пожалуйста, что я вас так… Виноват. Вы уж не сочтите за… это…, в общем, зайдите пожалуйста завтра, у нас должность есть для вас, всё оформим». И ушёл. Отец тогда на маму накинулся: «Что ты ему наговорила?» А она «Ничего, вообще не знаю». Ну так и неизвестно, может ему сказала, а нам не сказала. Потом я когда полез в это, уже сейчас, там говорили разное: и что у неё там школьная любовь в райкоме была и что она в газету ездила рассказывать, что ветеранам работы не дают… Ну доподлинно не знаю. Никто не знает. Говорили, что она про награды она что-то знала — хотя тоже непонятно, если отец не знал ещё, то она откуда?
Василий так останавливается на вопросе, как будто я ответить должен, а я не соображу ничего, только переспрашиваю сам:
— Про награды?
— Ну да. Через месяц после того, пришли документы на звезду героя отцу. Я не сказал, да? Ну вот упустил. Да. В общем никто не знал, а она якобы знала. Не непонятно на самом деле, что она говорила, но вот так его первый раз на работу и взяли. А не хотели…
— Так а за что звезда? — не могу поверить я, что он умолчит об этом.
— Там тоже история! (А я даже не сомневался) Отец же как в плен попал? Он с товарищем втроём остались прикрывать отход его части. Ну верная смерть: полк уходит… ну там не полк уже был, остатки… И трое остаются отстреливаться, удерживать укрепления на какое-то время. Ну как, вот, как в кино, представляешь: надо несколько часов создавать впечатление, что там в окопах ещё сто человек. Они остались там. Полк вышел из окружения, ну и естественно документы всем троим на орден красной звезды посмертно. Только вышло так, что двое погибли, а отца контузило и его контуженного немцы откопали, выходили и отправили в лагерь, где его и обнаружили наши в сорок четвёртом. И отправили сначала в фильтрационный лагерь, а потом уже в наши лагеря — как полагается, за измену родине.
— Ну да, — вставляю я зачем-то, — я читал, что почти всех из плена отправляли;
— Ну нет, — подимает он плечами, — кстати не всех. И отец никогда никого не винил за это. Там же проверка была: как попал в плен, как там себя вёл, сотрудничал — не сотрудничал… ну он один живой в плен попал, поди проверь! Свидетелей нет, уже подозрительно. Потом… там из лагерей всех опрашивали, это работа была, и там кто-то видел, что он вроде на каком-то привилегированном положении был. Ну или что-то такое. Что там на самом деле имело место — ну Бог его знает, но сложили два и два, заподозрили, что что-то было какое-то у него сотрудничество с немцами и отправили. Может и правда, может нет, непонятно: он никогда даже этой темы не касался. Но такого, чтоб без разбора всех, такого он говорил не было.
Так вот через месяц после того разговора, когда пришли документы на звезду героя, тогда стали говорить, что мама знала это и ездила в район, рассказывать, как это будет выглядеть, что у вас, значит, герою Советского Союза работы не нашлось, поэтому они и переполошились. Но она не знала конечно. Не могла знать.
— Так а если дед председателем колхоза был? Может он?
— Да не, дед тогда у себя на Брянщине был, никто и не знал, жив ли он. Он потом приехал. Его мама перевезла, это её папа. А ну вот, всё-таки полилось. — Неожиданно заканчивает Василий, глядя поверх забора, и, действительно, капли, одна за другой, начинают стучать по жестяному навесу.
— Ух, тогда побегу! — я наспех укладываю камеры в рюкзак, жалея, что ещё о стольком не расспросил…
Встаю, поправляю лямки…
— Василий, спасибо вам, — говорю, — огромное, за невероятный рассказ! Вам книги писать надо! Вы не пишете случайно? Как вы так всё помните? Это тоже какая-то особенная история?
— Почти угадал! — он подходит, жмёт руку на прощание и мы выходим, я из калитки совсем, он остаётся в проёме (я ловлю себя на мысли, что мы стоим на тех же местах, что и десять минут назад, но всё совсем по-другому). — Нам мама все истории рассказывала и пересказывала много раз. Она кстати похоронку выкинула, вообще не поверила, и нам с братом говорила, что папа приедет. И не сомневалась вообще, уверена была, что он живой. Хотя она всё хранила, всё запоминала. При том, что отец всегда говорил, что надо память тренировать, он всегда читал. Маму я читающей вообще не видел ни разу, а отец книги читал постоянно. Всегда говорил: если что-то не так в жизни или непонятно что-то, читай книгу. Если нет в ней ответа – возьми книгу получше. Я говорю: «А как узнать, какая лучше?» А он: «Ты всегда знаешь, какая книга получше. Все знают, какие книги лучше но читают всё равно разное барахло».
А любимая знаешь какая книга у него была? У него была целая иерархия книг, но выше всех он считал «Порт Артур» Степанова. Потому что там все ответы есть. А вообще он про любую книгу говорил — вот если ты считаешь, что это слишком умная книга, то значит её вот как раз читать и надо. Ну всё, давай, давай.
И мы в третий раз пожали друг другу руки, на этот раз простившись окончательно.
PS На фотографиях — несколько удивительных мезонинов из Великодворья, что в Тотемском районе Вологодской области.
